Я сдаюсь. Полностью, окончательно и бесповоротно, черт бы меня подрал!

— Заказывай что хочешь, — говорю я тоном царя Соломона. — Я тебе все прощаю.

Хлопает глазами, кажется, слегка удивилась, что я уступаю с такой легкостью, потом глаза ее вдруг засияли, на губах расцвела благодарная улыбка. Закрывает меню, кладет на подставку. А тут и официантка возвращается с напитками.

— Выбрали что-нибудь? — спрашивает она, поставив перед нами стакан и чашку.

Кончик ее карандаша снова упирается в блокнот, словно и не покидал своего обычного места.

— Мне, пожалуйста… омлет «Фиеста», — говорит Кэмрин; наши глаза на секунду встречаются, и я вижу на ее лице едва заметную улыбку.

— С тостом или пресной лепешкой?

— С лепешкой.

— Мамалыгу, картофельные оладьи или помидоры?

— Картофельные оладьи.

Официантка записывает и смотрит на меня.

Секунду думаю:

— А мне, значит, салат с цыпленком, яблоками и орехом пекан.

Улыбка Кэмрин моментально гаснет, она смотрит на меня с застывшим лицом. Подмигиваю и ставлю меню туда же.

— Разгрузочный день? — спрашивает официантка.

Отрывает верхнюю часть чека.

— Разгрузочная неделя, — отвечаю я.

Качая головой, она отходит.

— Какого черта? — шипит Кэмрин, разводя руками.

Не знает, улыбаться или смотреть на меня как на идиота, но, похоже, ничего не придумала и смотрит с глуповатой улыбкой.

— Просто я подумал, раз уж ты готова съесть ради меня все, что угодно, почему бы мне не сделать то же самое ради тебя.

— Тебе же его на один зуб.

— Пожалуй, — вздыхаю я. — Но уговор есть уговор.

Она слегка усмехается и откидывается на спинку стула:

— Да-а, а потом всю дорогу я буду слушать твое ворчание. Сам же сказал, голодный мужчина — злой мужчина.

Не могу сердиться на нее всерьез, но она права: одним салатом я не наемся. Тем более от латука у меня газы, если я съем эту дрянь, она будет страдать, сидя рядом со мной в машине. Но я же не умру от него. Слопаю и даже не пикну, хотя уже сейчас очень хочется поворчать.

Впрочем, это даже интересно.

Через несколько минут официантка приносит заказ Кэмрин, потом ставит передо мной тарелку, в которой лежит этот проклятый салат. Доливает мне кофе, а Кэмрин чая, спрашивает, не нужно ли чего еще, и отходит к другим клиентам.

Кэмрин внимательно за мной наблюдает.

Потом опускает глаза в свою тарелку, кладет лепешки рядом с картофельными оладьями, разворачивает, чтобы омлет был поближе. Беру вилку, несколько секунд тычу в салат, делаю вид, что, как и она, меняю вид блюда по своему вкусу.

Смотрим друг на друга и ждем, не скажет ли кто что-нибудь умное. Она поджимает губы. Я делаю то же самое.

— Хочешь, поменяемся? — спрашивает она.

— Ага, — отвечаю я без колебаний, и мы, как по команде, двигаем тарелки друг к другу.

У меня с души словно камень свалился. Похоже, она чувствует то же самое.

Это, конечно, не совсем то, что я заказал бы сам, зато нет латука.

В самый разгар трапезы… гм, разгар для нее, я-то давно расправился со своей порцией… заказываю кусок шоколадного торта и прошу налить еще кофе. Потом мы снова говорим о ее бывшей лучшей подруге Натали, на этот раз о том, что она, оказывается, крутая бисексуалка с огромными сиськами. По крайней мере, именно такой об раз сложился у меня в голове из рассказа Кэмрин.

— Ну и что было потом, после той истории в туалете? — спрашиваю я, отправив в рот кусочек торта.

— После этого я никогда больше не заходила с ней в туалет вместе, — отвечает Кэмрин. — Совершенно бесстыдная девица.

— Да уж, забавная.

— Все это было давно и уже в прошлом, — задумчиво говорит она.

Я исподтишка наблюдаю за ней. А она, похоже, погрузилась в воспоминания, рассеянно тычет вилкой в последний кусочек цыпленка на тарелке. С легким стуком кладу вилку. Я знаю, что сейчас надо делать. Вытираю губы салфеткой, встаю, выхожу из кабинки.

— Ты куда? — смотрит она на меня.

Улыбаюсь ей и направляюсь к музыкальному автомату. Сую монету, просматриваю названия, выбираю песню, жму кнопки. Иду обратно, а мне в спину звучит музыка. «Raisins In My Toast».

Все три официантки и повар, как по команде, поднимают головы и провожают меня ненавидящими взглядами ^[11] . А мне хоть бы что, я улыбаюсь.

Кэмрин словно приросла к стулу. Спина прямая, будто кол проглотила, белки глаз так и сверкают, а когда я начинаю подпевать этой песенке пятидесятых, она сползает со стула и лицо ее становится пунцовым. Такой я ее еще не видел.

Сажусь на свое место, продолжая шевелить губами.

— Господи, Эндрю, прекрати сейчас же!

Изо всех сил сдерживаю смех и продолжаю напевать, идиотски растянув губы до ушей.

Она закрывает лицо руками, худенькие плечики, прикрытые тоненькой футболкой, трясутся, кажется, она старается подавить смех. Щелкаю пальцами в такт мелодии, как и тот певец с набриолиненной прической, а когда опять звучит его высокий голосок, подражаю ему мимикой, сморщив лицо от якобы переполняющих меня чувств. И уже к середине песни Кэмрин держаться больше не может. Смеется вполголоса, но так весело, что в глазах стоят слезы.

Она буквально сползает со стула и подбородком едва не касается крышки стола.

Но вот песня кончается (к огромному облегчению персонала), и я вижу, как пожилая дама из кабинки за спиной Кэмрин одобрительно мне аплодирует. Остальные, кажется, не обращают на это внимания, но, судя по лицу Кэмрин, они все прекрасно видели и всласть посмеялись над нами. Умора. А Кэмрин… Она такая красивая, когда смущается!

Ставлю локти на стол, складываю ладони.

— А что, неплохая песенка, как думаешь? — ухмыляюсь я.

Пальчиками вытирает слезы под глазами, точнее, не слезы, а тушь, которая течет вместе с ними. Надо же, не видит, а чувствует, что это именно так. Грудь ее еще несколько раз дергается от смеха и успокаивается.

— Я, конечно, чуть со стыда не сгорела, но почему-то стало легче.

Кэмрин скидывает кроссовки и поднимает босые ноги на сиденье.

Мы снова в пути, мчимся прямо и сворачиваем, следуя лишь указанию ее пальчика. Едем на восток. Похоже, наш путь будет пролегать по южной части штата Миссури.

— Рад, что угодил тебе.

Включаю сидишник.

— Ой, не надо, — умильно просит она. — Опять поставишь что-нибудь из семидесятых.

— Это хорошая песня, — ухмыляюсь я, прибавляя громкость и постукивая по баранке большими пальцами.

— Да я уже слышала ее, — говорит Кэмрин, кладя голову поудобней на спинку. — «Wayward Son».

— Не совсем так. «Carry On Wayward Son» ^[12] .

— Да какая разница. Мог бы и не поправлять. — Делает вид, что обиделась, но получается у нее плохо.

— А группа как называется? — устраиваю я экзамен.

Корчит мне рожу:

— Не знаю!

— «Канзас», — говорю я, с умным видом приподнимая бровь. — Моя любимая группа. Одна из.

— Ты про каждую группу это говоришь. — Поджимает губы и хлопает ресницами.

— Может быть, — уступаю я. — Но песни у «Канзас» очень душевные. «Прах на ветру», например. Не могу представить лучшей песни о смерти. Слушаешь, и умирать не страшно.

— Не страшно умирать? — спрашивает она; кажется, я ее не убедил.

— Ну да, не страшно. А что? Словно Стив Уолш — сам олицетворение смерти и говорит всем нам, что он не страшный, бояться нечего. Черт, если бы мне сказали, выбирай песню, под которую будешь умирать, для меня эта была бы первой в списке.

Похоже, она обескуражена.

— Мне она кажется жутковатой, даже кровь в жилах стынет.

— Ну, в общем-то, да, ты, пожалуй, права.

Сейчас она сидит лицом ко мне, обе ноги задрав на сиденье, коленки поджала, плечо и голова на спинке. На правом плече золотистая коса, которая придает ей такой милый вид.