— Чего я и добивалась, — отвечает она и упирает голые ножки в дверцу, загородив мне зеркальце бокового вида.
— А ты что, на самом деле… делала это?
С сорока пяти миль в час скорость уже упала до сорока. Сердце бешено колотится в грудную клетку.
— Да, а что? — смотрит она на меня невинными глазками. — Но не думай, не для того шоферюги…
Она усмехается и отбрасывает в сторону непокорные пряди, летающие вокруг рта. Глаз от него не могу оторвать… так бы и впился жадными губами…
— Не думай, я на тебя не сержусь, — говорю я, усилием воли заставляя себя снова глядеть на дорогу. Так и разбиться недолго. — Просто у меня… маленькая проблема.
Кэмрин опускает глаза к моему паху, потом, озорно наклонив голову набок, снова смотрит на меня. О-о, эти глаза совратят и святого! Затем подвигается ко мне вплотную и хватает штуку, торчащую у меня между ног. Сердце снова, отчаянно трепыхаясь, начинает колотиться о ребра. Я держусь за баранку с такой силой, что белеют костяшки пальцев. А она целует меня в шею, потом в щеку, подбородок, снова в щеку и добирается до уха. Я холодею и с головы до ног покрываюсь гусиной кожей.
А ее пальчики уже расстегивают ширинку.
— Ты помог мне однажды с моими «проблемами», — шепчет она мне в ухо, потом легонько кусает в шею. — Должок возвращать надо, как говорится, долг платежом красен. — Она заглядывает мне в глаза.
Я лишь глупо киваю, потому что сейчас не смог бы что-нибудь связно ответить: мозги отключились.
Вжимаюсь спиной в кресло, а она достает мой член и просовывает голову между моим животом и рулем. Голова кружится: а-а-а, вот и язычок ее, горячий, влажный… О-о-о! О-о-о, господи! О-о-о, господи! Не могу, не могу… Как дальше-то… ехать…
Дальше — больше, чувствую, член упирается ей почти в горло, я весь дрожу как осиновый лист, закидываю голову назад, раскрываю рот в беззвучном крике, все еще пытаясь глядеть на дорогу. Теперь только левая рука судорожно вцепилась в баранку. Кэмрин сосет все напористей, все быстрее, и моя правая рука непроизвольно опускается ей на шею, пальцы вцепляются в волосы.
Сорок миль в час было минуту назад, теперь уже пятьдесят.
К шестидесяти ноги мои дрожат, и я не могу смотреть прямо перед собой. Снова вцепляюсь в баранку обеими руками, пытаясь хоть как-то управлять… Господи, чем управлять… Где я… Ах да, эта проклятая машина… И тут у меня перехватывает дыхание, из груди вырывается стон… Я кончаю.
Итак, я ухитрился не разбиться на шоссе, сам не знаю как, в общем, мы с Кэмрин целы. К утру добираемся до Галвестона, она все еще в отключке, спит, свернувшись калачиком на сиденье и прислонив голову к спинке. Будить ее пока не собираюсь. Не спеша еду сначала мимо дома моей мамы (машины нет, значит она сегодня работает). Чтобы убить время, по дороге к своему дому делаю длинный крюк через пятьдесят третье шоссе. Кэмрин ночью почти не спала, но мне кажется, что в машине, которая движется непривычно медленно, она скоро проснется. Ага, уже шевелится, а я еще к своему кварталу не подъехал.
Она поднимает свою прелестную головку, я вижу ее лицо и не могу сдержать смех.
— Что ты увидел смешного? — ворчит она, еще не вполне проснувшись.
— Ох, детка, я же пытался сделать все, чтоб ты не уснула в таком виде.
Она приподнимается, смотрится в зеркальце заднего вида и, увидев на щеке три длинные метки до самого уха, округляет глаза. Трогает отметины пальцем.
— Надо же, кажется, больно.
— Все равно ты у нас красавица, даже с этими полосками, — смеюсь я, и она тоже не может удержаться от улыбки.
— Приехали, — говорю я.
Выворачиваю на стоянку, заглушаю двигатель, опускаю руки.
В машине теперь тихо, даже неуютно как-то. Мы ни слова не говорим о том, что наше путешествие закончилось, мы в Техасе и теперь все, возможно, будет по-другому. Но оба чувствуем это.
С единственной разницей… Почему все будет по-другому, знаю только я.
Кэмрин сидит тихо, зажав ладошки между коленями, и, кажется, абсолютно спокойна.
— Пошли в дом, — нарушаю я молчание.
Она с усилием улыбается и открывает дверцу:
— Вот это да, больше похоже на студенческий городок, чем на обычный жилой дом.
Она вешает сумку на плечо, оглядывает старинное здание в окружении гигантских дубов, растущих на фоне городского пейзажа.
— В тридцатые здесь был военно-морской госпиталь, — говорю я, доставая из багажника свое барахло.
Кэмрин берет с заднего сиденья гитару.
Мы идем по белому как мел, извилистому тротуарчику, доходим до двери моей квартиры на первом этаже. Я вставляю ключ, открываю дверь, и мы проходим сразу в большую гостиную. В нос ударяет запах нежилого помещения, нет, конечно, не вонь бомжатника, но именно нежилого, давно пустующего.
Ставлю сумки на пол.
Кэмрин стоит на месте, осматривая комнату.
— Клади свое барахло куда хочешь, детка.
Я иду к дивану, сдергиваю джинсы, беспомощно висящие на его спинке, потом трусы со стула и футболку с тахты.
— А что, неплохая квартирка! — говорит она, озираясь.
Потом ставит сумки на пол и прислоняет гитару к дивану.
— Берлога холостяка, — отзываюсь я, направляясь в кухню, — но мне здесь нравится, да и пляж совсем рядом.
— Ты один тут живешь? — спрашивает Кэмрин, следуя за мной.
Я киваю, прохожу на кухню, открываю холодильник; на дверных полочках звякают друг о друга бутылки, банки.
— Теперь один. Когда только въехал, со мной дружок жил, Хит, месяца три, но он уехал в Даллас, к невесте. — Достаю двухлитровую бутыль с имбирным пивом, закрываю дверцу. — Хочешь?
Нежно улыбается в ответ:
— Спасибо, пока не хочется… А зачем ты его покупаешь, с похмелья пьешь или от расстройства желудка?
Ухмыляюсь, делаю большой глоток прямо из горла. Она и бровью не ведет, даже не поморщилась… Честно говоря, я не ожидал.
— Угадала, — признаюсь я, завинчивая пробку.
Несколько секунд мы молчим.
— Если хочешь принять душ, ванная вон там. А я пока позвоню маме, чтобы не беспокоилась и не приехала прибраться. Цветок, наверное, уже засох.
Кэмрин удивленно смотрит на меня:
— У тебя есть цветок?
— Конечно, — улыбаюсь я. — Я назвал его Джорджи.
Она вскидывает брови.
Я весело смеюсь и целую ее в губы.
Пока Кэмрин принимает душ, я проверяю каждый дюйм квартиры в поисках предметов, которые могли бы обличить меня в грехах, характеризующих с самой неприглядной стороны: вонючих носков (один нашел возле кровати), презервативов (целая коробка лежала на ночном столике, и я сую ее в пакет с мусором), пустых коробок из-под них же (две в мусорной корзинке у меня в спальне), грязного белья и прочего… кстати, и порнографических журналов (черт возьми, один точно лежит в ванной, и она наверняка успела его увидеть).
Потом мою посуду, которая лежала в раковине с тех пор, как я уехал, и наконец устраиваюсь в гостиной, чтобы позвонить маме.
КЭМРИН
Глава 34
В ванной вижу небрежно брошенный порножурнал и не могу удержаться от смеха. Интересно, мелькает мысль, есть ли на свете парни, равнодушные к порнографии? Только потом доходит: что за глупый вопрос. Молчала бы уж: кто лазил в Интернет за тем же самым?
Я долго стою под горячими струями, потом вытираюсь пляжным полотенцем, которое выдал мне Эндрю, одеваюсь.
Мне здесь не нравится. В этой его квартире. И в Техасе тоже не нравится.
В любое другое время и при других обстоятельствах все было бы по-другому, но то, что я сказала ему, когда мы остановились той ночью на обочине, остается правдой. Это место и все, что с ним связано, говорит о том, что это конец. Все очарование нашего путешествия вдвоем испарилось вместе с дождем, который прошел на прошлой неделе. Я говорю, конечно, не о наших чувствах друг к другу… Нет, они по-прежнему сильны, и от одной мысли о том, что все может кончиться, мне хочется биться головой о стену. Наши чувства — это… в общем, все, что у нас осталось. Дорога, открытая на все стороны света, уже позади. Позади наши дорожные забавы, спонтанные остановки, нечаянные повороты неизвестно куда, чувство затерянности в этом огромном мире. Мотели, маленькие радости типа вяленого мяса, детского масла и ванны с пеной. Песня, в которой пелось о том, как мы были вместе и как нам было хорошо, оказалась на удивление короткой, и последние ее звуки смолкли. И теперь из динамиков слышится только равномерный шорох. Мне очень хочется протянуть руку и снова включить эту песню, но нет сил нажать на кнопку.