Я лезу в задний карман, достаю сложенный конверт и даю его матери… Она неохотно берет его. Я целую ее в лоб.

Она не хочет смотреть, что в конверте. Для нее это приговор. Для меня же… Там написано все, что я не сумел бы сказать ей сам.

Мать кивает, и из глаз ее снова ручьем текут слезы. Она кладет конверт на высокий комод, выдергивает бумажную салфетку из коробки рядом с кроватью. Вытирает со щек слезы, сморкается, пытается снова взять себя в руки, чтобы вернуться обратно в гостиную, где осталась Кэмрин.

— Эндрю, а почему бы тебе просто не сказать ей об этом? — спрашивает она, стоя у двери и повернувшись ко мне. — Ты должен объяснить ей все, чтобы вы вдвоем могли делать то, что ты всегда хотел…

— Не могу, — отвечаю я, и собственные слова разрывают мне грудь. — Не хочу форсировать события, все должно произойти само собой и в свое время… и не благодаря постороннему вмешательству.

Мой ответ ей не нравится, но она меня понимает.

Мы возвращаемся вместе, и, когда входим в гостиную, она улыбается Кэмрин так же, как и вначале.

Кэмрин в ответ тоже улыбается, но по лицу ее я отчетливо вижу: она поняла, что мать только что плакала.

Мама подходит к Кэмрин, и та невольно встает.

— К сожалению, придется прервать ваш визит, — говорит мама, обнимая Кэмрин. — Эшер сообщил мне неприятную новость, она касается одного из членов нашей семьи. Надеюсь, вы поймете меня и простите.

— Конечно, — отвечает Кэмрин, и по лицу ее пробегает тень тревоги; она бросает на меня быстрый взгляд. — Мне очень жаль. Надеюсь, все обойдется.

Мама кивает и улыбается сквозь слезы:

— Благодарю вас, милая. Пусть Эндрю приводит вас ко мне в любое время. Вы всегда у меня желанная гостья.

— Спасибо, — тихо говорит Кэмрин и теперь уже сама обнимает маму.

— Эндрю, что все это значит? — спрашивает Кэмрин, когда я еще не успел захлопнуть дверцу машины.

Я тяжело вздыхаю и поворачиваю ключ зажигания.

— Ничего особенного. Обычные дела, как всегда бывает между родственниками, — отвечаю я, стараясь не глядеть на нее, включаю двигатель и даю задний ход. — Мама расстраивается, что мы с Эйданом плохо ладим, часто ссоримся…

— Врешь ты все.

Да, вру… и дальше буду врать.

Бросаю на нее быстрый взгляд, задом подаю машину и выезжаю на улицу.

— Просто она не хочет впутывать тебя в это дело. — Стоит только начать врать, и все идет как по маслу. — А тут еще похороны отца. Заметь, она даже не заикнулась при тебе об этом. Мы говорили в ее комнате, она не хотела тебя расстраивать.

Кэмрин все еще не верит мне, но, похоже, сдвиг уже есть. Еще немного — и поверит.

— А что это за неприятная новость о каком-то члене вашей семьи?

— Да ничего такого. Просто она хотела поговорить со мной, и я рассказал ей про нашу с Эйданом ссору по телефону, помнишь? Это ее очень расстроило. — (Кэмрин вздыхает и смотрит в окно.) — Ты очень понравилась маме.

Она недоверчиво глядит на меня. Сначала мне кажется, что ей хотелось бы продолжить разговор про Эйдана, но она подхватывает предложенную тему.

— Твоя мама — чудесная женщина. Вы бы с Эйданом, — она произносит его имя со значением, словно все еще не до конца верит в мои россказни, — уж постарались бы как-нибудь, сдерживались бы, зачем ее расстраивать?

Неплохой совет, хотя и не очень по делу.

— Послушай, детка, мне очень жаль. Может, я поторопился с этим знакомством, надо было подождать…

— Нет, все нормально. — Она подвигается ко мне поближе. — Я благодарна тебе за эту встречу. Мне было очень хорошо с твоей мамой. Я даже почувствовала себя какой-то особенной.

Кажется, сейчас она мне верит, но ведь нутром что-то чувствует, просто пытается пока не обращать внимания, потому что понимает: в ближайшее время я ей правды не открою.

Я беру ее за руку:

— Ты и есть особенная… Маме тоже было хорошо с тобой.

Она кладет голову мне на грудь:

— Ты не сказал ей, что мы завтра уезжаем.

— Знаю… Скажу еще. Вечером позвоню и скажу. — Я нежно прижимаю ее к себе. — Ну вот, теперь, когда мама увидела тебя и полюбила, она больше не будет бояться, что я занимаюсь бог знает чем.

Кэмрин обнимает меня за талию:

— Да, теперь мне точно придется рассказать про тебя своей маме. — Она вдруг отстраняется от меня, словно какая-то новая мысль неожиданно приходит ей в голову. — Нет, подожду пока. Вот когда будем ехать по Северной Каролине, позвоню, мы к ней заедем, и вы познакомитесь.

Ее прекрасные синие глаза так и сияют.

Я киваю:

— Ты не боишься такого мутного типа знакомить со своей мамой? Увидит мои татуировки, запрет тебя дома и запретит встречаться со мной.

— И не надейся, — весело смеется она. — Она будет от тебя в восторге.

— Да что ты? А вдруг она на меня глаз положит? — Глаза ее округляются, и я хохочу как сумасшедший, закинув голову назад. — Детка, да я же шучу!

Она рычит, потом вздыхает, но не очень пытается спрятать свое раздражение.

— Ну-ка, давай выкладывай… Ты когда-нибудь… Это… Ну, сам понимаешь…

Она боится произнести это вслух, чем ужасно веселит меня.

— Хочешь знать, спал ли я с женщинами, которые старше меня? — ухмыляюсь я.

Тема для нее явно неприятная, но сама напросилась, отчего не помучить ее немножко, поиграть, как кошка с мышкой, в свое удовольствие.

— Ну как тебе сказать? Да, представь себе, было дело.

Она вздрагивает, глаза становятся еще шире.

— Врешь!

— Нет, не вру, — смеюсь я.

— И сколько ей было лет? Или… им? — Она слегка отстраняется от меня, но глаз не отрывает.

Н-да, множественное число — это уже серьезно… Но я не хочу скрывать от нее ничего. По крайней мере, что касается этих дел…

Кладу руку ей на колено:

— В общем, могу похвастаться только двумя историями. Одной было всего тридцать восемь, для меня это почти все равно что двадцать восемь. А вот второй было не меньше сорока трех.

Лицо у Кэмрин пунцовое, но не заметно, что она ревнует или сердится. Впрочем, возможно, немного… встревожилась.

— А какие тебе больше нравятся? — осторожно спрашивает она.

Стараюсь сохранить серьезность.

— Детка, возраст тут ни при чем, — признаюсь я со вздохом. — Ты только не подумай, что я люблю старушек, я не извращенец какой-нибудь, просто думаю, что любая женщина независимо от возраста, если следит за собой и старается сохранить привлекательность, достойна того, чтобы с ней переспать.

— Боже мой! — смеется Кэмрин. — А еще говоришь, что у меня грязный язык! А у самого такие мысли… — Она встряхивает головой: мои слова ее, похоже, слегка ошеломили. — Но ты не ответил на мой вопрос.

— Строго говоря, ответил. — Я решаю поиграть с ней еще немножко. — Ты спросила, кто мне нравится больше, а на этот вопрос нет точного ответа.

Само собой, я понимаю, что именно она хотела спросить, и не сомневаюсь, что она это знает. Но никогда не упускаю возможности немного подразнить или смутить ее.

Она смотрит на меня, сощурив глаза.

Я снова смеюсь и в конце концов сдаюсь:

— Детка, такого секса, как с тобой, у меня не было ни с кем.

Она поджимает губы, словно хочет сказать: «Конечно, ты так говоришь, потому что тебя к стенке приперли».

— Это правда, Кэмрин. Я не пытаюсь тут вешать тебе лапшу на уши только потому, что ты сидишь передо мной и я боюсь за свои яйца.

Она улыбается и закатывает глазки, но, похоже, верит. Я снова подвигаю ее ближе, и она с радостью кладет голову мне на грудь.

— У нас с тобой был самый лучший секс за всю мою жизнь, потому что от тебя я получил то, чего мне не могла дать ни одна женщина.

Она поворачивает голову и вопросительно смотрит на меня.

Я улыбаюсь в ответ:

— Я словно снова лишил тебя невинности, разбудил твою сексуальность, именно со мной ты стала настоящей женщиной. Это многого стоит. И эта мысль меня возбуждает.

Кэмрин тянется ко мне и целует в подбородок: